Цена 1 часа рабочей силы, как правило снижается.

Материал из m-17.info

Материализм. Сущность Христианства /

Израиль есть историческое определение своеобразной природы религиозного сознания, причем здесь это созна­ние суживалось еще национальными интересами. Если отбросить национальную ограниченность, то получится христианская религия. Иудейство есть мирское христиан­ство, а христианство — духовное иудейство. Христиан­ская религия есть очищенная от национального эгоизма иудейская религия и во всяком случае одновременно но­вая, другая религия; ведь всякая реформация, всякое очищение религии влечет за собой ее существенное изме­нение, потому что здесь даже незначительное имеет зна­чение. Для еврея Израиль был посредником, связующим звеном между богом и человеком; в его отношениях к Иегове обнаруживалось его отношение к себе как Из­раилю. Иегова олицетворял собой единство, самосознание Израиля, объективированное как абсолютная сущность, национальную совесть, всеобщий закон, средоточие политики (1). Отбросьте ограниченность национального само­сознания, и вместо Израиля у вас получится человек. Израильтянин объективировал в Иегове свою националь­ную сущность, а христианин объективировал в боге осво­божденную от национализма человеческую и при этом субъективно-человеческую сущность (2). Как Израиль воз­водил потребности, необходимость своего существования на степень мирового закона и в силу этой необходимости обожествлял свою политическую мстительность, так и хри­стианин обратил в могущественные мировые законы по­требности человеческой души. Чудеса христианства, ко­торые так же хорошо характеризуют христианство, как чудеса Ветхого завета — иудейство, способствуют не благу одной какой-нибудь нации, а благу человека — но только человека, непременно верующего во Христа; ведь хри­стианство, становясь в противоречие с подлинным универ­сальным человеческим сердцем, признает человеком только христианина. Но об этом роковом ограничении будет речь ниже. В христианстве иудийский эгоизм одухотво­рился в субъективность, и цель иудейской религии, же­лание земного благополучия, превратилась в цель христиан­скую, в стремление к небесному блаженству. Но хри­стианская субъективность есть тот же эгоизм.

Высшее понятие, бог политической общины, народа, политика которого выражается в форме религии, есть закон, сознание закона как абсолютной божественной власти; высшее понятие, бог чуждого мира и политики человеческого чувства есть любовь — любовь, принося­щая в жертву своему возлюбленному все небесные и зем­ные блага и сокровища, любовь, считающая законом же­лание возлюбленного, а силой — неограниченную мощь фантазии, чудодейственную силу мысли.

Бог есть любовь, исполняющая наши желания, наши духовные потребности; он есть осуществленное желание сердца, желание, достигшее несомненной уверенности в своем исполнении и преодолевающее преграды рассудка, опыта и внешнего мира. Уверенность является для чело­века высшей силой; то, в чем он уверен, кажется ему сущим, божественным. Бог есть любовь; это изречение, высшее изречение христианства, есть только выражение само­уверенности человеческого сердца, уверенности в себе как в исключительно полномочной, то есть божественной силе, выражение уверенности в том, что заветные сердечные желания человека абсолютно ценны и истинны, что чело­веческое чувство не ограничено и не имеет в мире противо­веса, что целый мир, со всем его великолепием и блеском, есть ничто в сравнении с человеческой душой (3). Бог есть любовь; значит, чувство есть бог человека, бог — безого­ворочно абсолютное существо. Бог есть объективирован­ная сущность чувства, неограниченное, чистое чувство; он есть вожделение человеческого сердца, обращенное в опре­деленное блаженное бытие. Бог есть безотносительное всемогущество чувства, себе внимающая молитва, внемлю­щая себе душа, эхо наших стенаний. Скорбь просится наружу. Артист невольно берется за лютню, чтобы излить свое горе в ее звуках. Его грусть рассеивается, когда он доводит его до своего слуха и объективирует; тяжесть спадает с его сердца, когда он сообщает свое горе воздуху и делает его общей сущностью. Но природа не внемлет жалобам человека — она безучастна к его страданиям. Поэтому человек отворачивается от природы и видимых предметов вообще — он обращается внутрь себя, чтобы скрыться от равнодушных сил и найти сочувствие к своим страданиям. Здесь он открывает свои тяжелые тайны, здесь облегчает он свое угнетенное сердце. Это облегчение сердца, эта высказанная тайна, это обнаруженное душевное страдание есть бог. Бог есть слеза любви, пролитая в глу­боком уединении над человеческими страданиями. «Бог есть невыразимый вздох, скрытый в глубине душ» (4) — вот наиболее замечательное, глубокое, истинное выраже­ние христианской мистики.

Сокровеннейшая сущность религии открывается в про­стейшем религиозном акте — молитве. Этот акт имеет, если не большее, то по крайней мере такое же значение, как догмат воплощения, хотя религиозное умозрение и усматривает в нем величайшую тайну. Но здесь имеется в виду не сытая молитва эгоистов, произносимая до и после еды, а скорбная молитва, молитва безутешной любви, молитва, зарождающаяся в отчаянии и кончающаяся в блаженстве. В молитве человек обращается к богу на ты, то есть громко и открыто объявляет бога своим вторым «Я»; он открывает богу, как ближайшему, самому доверенному существу, свои сокровеннейшие помыслы, свои тайные же­лания, которые он не решается высказать вслух. Он выражает эти желания в надежде, в уверенности, что они будут исполнены. Как мог бы он обратиться к существу, не внимающему его жалобам? Следовательно, молитва есть желание сердца, выраженное с уверенностью в его испол­нении (5), а существо, исполняющее эти желания, есть не что иное, как внемлющее себе, одобряющее себя, безусловно себя утверждающее человеческое сердце. Человек, который не может отрешиться от реального представления о мире, от представления о том, что все имеет связь и естественную причину, что всякое желание достигается только, когда оно стало целью, при помощи соответствующих средств, — такой человек не молится; он только работает, он обращает осуществимые желания в цели реальной деятельности; а остальные желания, признаваемые им за субъективные, он или отрицает совершенно, или рассматривает только как субъективные, благочестивые желания. Одним сло­вом, он обусловливает свои желания представлением необ­ходимости и ограничивает свое существо миром, членом которого он себя считает. В молитве же, напротив, чело­век отрешается от мира и вместе с ним от всяких мыслей о посредниках, зависимости и печальной необходимости; свои желания, движения своего сердца он превращает в объекты независимого, всемогущего, абсолютного су­щества, то есть утверждает их без всяких ограничений. Бог есть утверждение человеческого чувства, молитва — безу­словная уверенность человеческого сердца в абсолютном тождестве субъективного и объективного, уверенность, что сила сердца преобладает над силой природы, что потребность сердца есть абсолютная необходимость, судьба мира. Молитва изменяет естественный ход вещей, она побуждает бога совершать действия, противоречащие законам природы. Молитва есть отношение человеческого сердца к себе самому, к своей собственной сущности. В мо­литве человек забывает об ограниченности своих же­ланий, и в этом забвении заключается его блажен­ство.

Молитва есть саморасчленение человека на два суще­ства — беседа человека с самим собой, со своим сердцем. Действительность молитвы обусловливается ее громким, ясным, выразительным произношением. Молитва выли­вается из уст непроизвольно: от избытка сердца уста глаголят. Но громкая молитва открывает только сущность молитвы; молитва по существу своему есть речь, даже когда она не произносится вслух. Латинское слово oratis обозначает и то, и другое. В молитве человек откровенно высказывает все, что его тяготит, что его близко касается; в молитве он объективирует свое сердце — в этом моральная сила молитвы. Говорят, что сосредоточенность яв­ляется условием молитвы. Но это больше, чем условие. Молитва сама по себе есть собранность, устранение всяких отвлекающих представлений и внешних влияний, исклю­чительное обращение к своей собственной сущности. Го­ворят, что только уверенная, откровенная, сердечная, искренняя молитва может помочь, но эта помощь заклю­чается в молитве. Религия везде в субъективном, челове­ческом, подчиненном усматривает главное, prima cansa; так и здесь субъективные свойства кажутся ей объективной сущностью молитвы (6).

Только поверхностные люди могут усматривать в мо­литве одно выражение чувства зависимости. Правда, в молитве выражается зависимость, но зависимость чело­века от своего сердца, от своих чувств. Кто чувствует себя только зависимым, тот не может молиться: чувство зави­симости отнимает у него необходимые для этого охоту и му­жество; ведь чувство зависимости есть чувство необходи­мости. Молитва скорее коренится в безусловном, свободном от всякой принудительности сердечном доверии к тому, что его интересы служат объектом абсолютного существа, что всемогущее, неограниченное существо, отец людей, есть су­щество, полное участия, чувства, любви, что таким образом наиболее дорогие и святые чувства и желания человека являются божественной истиной. Ребенок не чувствует себя зависимым от отца как отца; скорее, в отце он видит свою опору, сознание своей ценности, залог своего существова­ния, уверенность в исполнении своих желаний. Отец обреме­нен заботами; ребенок, наоборот, беспечен и счастлив в своем доверии к отцу, к своему живому хранителю, который не желает ничего, кроме блага и счастья своего ребенка. Отец делает ребенка целью, а самого себя средством его существования. Ребенок, просящий о чем-нибудь своего отца, обращается к нему не как к отличному от него, самостоятельному существу, не как к господину и вообще лицу, а лишь поскольку сам отец зависит от своих отцов­ских чувств и определяется любовью к своему ребенку. Просьба есть только выражение власти ребенка над отцом, если только здесь применимо выражение власть, потому что власть ребенка есть не что иное, как власть отцовского сердца. Просьба и приказание выражаются одной и той же формой — повелительным наклонением. Просьба есть им­ператив любви. И этот приказ гораздо сильнее всякого приказа деспота. Любовь не повелевает; любви достаточно сделать только намек, чтобы желание ее было исполнено; деспот должен говорить властным тоном, чтобы заставить равнодушных к нему людей исполнить его желание. Императив любви действует с электро-магнетической си­лой, а деспотический — механически, подобно деревян­ному телеграфу. Название отец является интимнейшим выражением бога в молитве — интимнейшим, поскольку здесь человек относится к абсолютному существу, как к своему собственному. Ведь слово отец выражает полное внутреннее единство и служит непосредственно ручатель­ством моих желаний, залогом моего спасения. Всемогу­щество, к которому человек обращается в молитве, есть только всемогущество благости, делающей возможным невозможное ради спасения человека; на самом деле она есть не что иное, как всемогущество сердца, чувства, преодолевающего все преграды разума, все границы при­роды и желающего, чтобы существовало одно только чув­ство и погибло все, противоречащее сердцу. Вера во всемо­гущество есть вера в ничтожество внешнего мира, объек­тивности — вера в абсолютную истинность и ценность чувства. Сущность всемогущества выражает собой только сущность чувства. Всемогущество есть сила, перед которой не может устоять ни один закон, ни одно определение природы; но эта сила есть само чув­ство, ощущающее и уничтожающее, как преграду, всякую необходимость, всякий закон. Всемогущество только исполняет, осуществляет сокровенную волю сердца. В молитве человек обращается ко всемогуще­ству благости — это значит, что в молитве человек поклоняется своему собственному сердцу, рассматри­вает сущность чувства как высшую, божественную сущность.

Примечания.

1.«Большая часть еврейской поэзии, которая считается ду­ховной, носит характер политический» (Гердер).

2.Субъективно-человеческую потому, что человеческая сущ­ность, соответствующая сущности христианства, есть сущность супранатуралистическая, исключающая природу, тело, чувствен­ность, которые одни только и дают нам объективный мир.

3.«Нет ничего, чего не мог бы ожидать добрый и праведный че­ловек от божественной благости; верующий в бога может надеяться на все блага, какие только нужны человеческому существу, на все вещи, каких еще не видел глаз, не слышало ухо и не постигал чело­веческий рассудок; ведь бесконечную надежду неизбежно питают те, кто верует, что существо бесконечной благости и всемогущества печется о человеческих делах и что души наши бессмертны. И такую надежду ничто не может ни поколебать, ни уничтожить, если только не предаваться порокам и не вести нечестивой жизни» (Кэдворт Syst. Intelleect., сар. 5, sect. 5, § 27).

4.Себастиан Франк фон-Вёрд в Zinkgrefs Apophthegmata deutscher Nation.

5.Было бы слабым возражением, если б кто сказал, что бог исполняет только те желания и просьбы, которые исходят во имя его или в интересах церкви христовой, словом, только те желания, которые согласуются с его волею; ведь воля божия есть воля чело­века, или, лучше, богу принадлежит сила, а человеку воля. Бог делает человека блаженным, а человек хочет быть блаженным. То или другое единичное желание может, конечно, остаться неиспол­ненным; но это не имеет большого значения, если только род, суще­ственная тенденция в общем приемлются. Поэтому благочестивый человек, молитва которого осталась неисполненной, утешает себя тем, что исполнение ее не было бы для него спасительно. См., на­пример, Oratio de precatione, в Declamat. Melanchthonis. G. III.

6.Из субъективных оснований молитва сообща действительнее чем молитва отдельного лица. Общение возвышает силу чувства, усиливает самочувствие. Чего не может сделать один, делается сообща с другими. Чувство одного есть чувство ограниченности, а чувство общения есть чувство свободы. Поэтому люди и соби­раются вместе, когда им угрожают силы природы. «Немыслимо, — говорит Амвросий, — чтобы молитва многих не была услышана... В чем отказывают одному, не отказывают множеству людей» (Р. Раиl Меzger,Sacra Hist. de gentis hebr. ortu. Aug. V. 1700, р. 668—69).